"Да, я усомнился во всем, усомнился в главном, — и понял, что весь небольшой остаток жизни будет посвящен одной лишь бесплодной борьбe с этим сомнeнием, и я улыбнулся улыбкой смертника и тупым, кричащим от боли карандашом быстро и твердо написал на первой страницe слово «Отчаяние» — лучшего заглавия не сыскать".

Люблю начинать отзывы с биографических заметок (как говорится, это очень скверная привычка, но от неё очень сложно избавиться). Отчасти это связано с эгоцентризмом, отчасти с тем, что книги - такая же неотъемлемая часть моей биографии, как и любые другие жизненные события. Поэтому да, это безобразие будет продолжаться, какая жаль.

Классе так в пятом (или третьем?) в нашем учебнике по литературе чуть ли не целый урок был отведён на то, чтобы привить нам любовь к описаниям. Мол, обычно дети это всё пролистывают, чтобы перейти побыстрее к сюжету, а меж тем, описания могут быть очень и очень красивыми. Урок не сработал, мне было безумно скучно, потому что кого волнуют описания природы в третьем или пятом классе? Хорошо ещё, если от сюжета не хотелось выть и прятаться под парту.

А теперь у меня есть Набоков, которого я читаю практически ради одних только описаний, потому что он виртуоз цепких ярлыков и броских словесных завихрений. И когда он это делает, кажется, что это так просто! Всего-то и нужно, что добавить суффикс тут, подкинуть саркастичное словечко там, провести очевидную параллель здесь - и всё, вот тебе и потрясное лаконичное описаньице. Но если так просто, то почему почти ни у кого больше так не получается? Не знаю, может, у него это всё врождённое и само выскакивало из-под пера, однако же мне при чтении Набокова всё время вспоминаются слова Маяковского про словесную руду. Поэтому его книги не могут не вызывать восхищение из-за гигантской и нечеловеческой проделанной интеллектуальной работы. Но это просто у меня романтичная пелена перед глазами, наверное.

Суть не в том. Ежели кто дочитал до этого абзаца, то книга вот о чём. Умеренно состоятельный и крайне ненадёжный рассказчик встречает своего двойника-бродягу - и замышляет идеальное преступление. Всю книгу он упивается собственным величием, понося любого, кто смеет с ним не соглашаться или просто, знаете ли, жить в объективной реальности, а не им же придуманной. В общем, как я и говорила, очаровательная книга и притом короткая. И пропитана типичным циничным чувством юмора Набокова. Плюс ещё там постоянные выпады в сторону литературных традиций, не в последнюю очередь потому, что уж рассказчик-то знает, как надо на самом деле (хотя, по-моему, в подавляющем большинстве случаев он прав). Прелесть-прелесть-прелесть.

Под катом - полюбившиеся цитаты. Там не стоит ждать глубоких абстрактных мыслей, которые можно с чувством причащения к чему-то высокому поставить в статус вконтакте, чаще всего это просто приглянувшиеся описания... ну, разных вещей. Даже если это просто одно или два слова. И ещё пара литературных издёвок. Собственно, первая же цитата - умеренно известный камень в огород Достоевского. Пара цитат довольно огромные, ибо мне это пригодится на будущее.

Цитаты, большие и малые "Что-то уже слишком литературен этот наш разговор, смахивает на застeночные бесeды в бутафорских кабаках имени Достоевского; еще немного, и появится «сударь», даже в квадратe: «сударь-с», — знакомый взволнованный говорок; «и уже непремeнно, непремeнно…», а там и весь мистический гарнир нашего отечественного Пинкертона. Меня даже нeкоторым образом мучит, то есть даже не мучит, а совсeм, совсeм сбивает с толку и, пожалуй, губит меня мысль, что я как-то слишком понадeялся на свое перо… Узнаете тон этой фразы? Вот именно. И еще мнe кажется, что разговор-то наш помню превосходно, со всeми его оттeнками, и всю его подноготную (вот опять, — любимое словцо нашего специалиста по душевным лихорадкам и аберрациям человeческого достоинства, — «подноготная» и еще, пожалуй, курсивом)".

"Узор коричневых цвeтов на обоях, какая-то надпись, обиженно объясняющая, что кабак не отвeчает за пропажу вещей, картонные круги, служащие базой для пива, на одном из которых был косо начертан карандашом торопливый итог..."

"Я не могу, не хочу в Бога вeрить еще и потому, что сказка о нем — не моя, чужая, всеобщая сказка, — она пропитана неблаговонными испарениями миллионов других людских душ, повертeвшихся в мирe и лопнувших; в ней кишат древние страхи, в ней звучат, мeшаясь и стараясь друг друга перекричать, неисчислимые голоса, в ней — глубокая одышка органа, рев дьякона, рулады кантора, негритянский вой, пафос рeчистого пастора, гонги, громы, клокотание кликуш, в ней просвeчивают блeдные страницы всeх философий, как пeна давно разбившихся волн, она мнe чужда и противна, и совершенно ненужна.

Если я не хозяин своей жизни, не деспот своего бытия, то никакая логика и ничьи экстазы не разубeдят меня в невозможной глупости моего положения, — положения раба божьего, — даже не раба, а какой-то спички, которую зря зажигает и потом гасит любознательный ребенок — гроза своих игрушек. Но беспокоиться не о чем. Бога нeт, как нeт и бессмертия, — это второе чудище можно так же легко уничтожить, как и первое. В самом дeлe, — представьте себe, что вы умерли и вот очнулись в раю, гдe с улыбками вас встрeчают дорогие покойники. Так вот, скажите на милость, какая у вас гарантия, что это покойники подлинные, что это дeйствительно ваша покойная матушка, а не какой-нибудь мелкий демон-мистификатор, изображающий, играющий вашу матушку с большим искусством и правдоподобием. Вот в чем затор, вот в чем ужас, и вeдь игра-то будет долгая, бесконечная, никогда, никогда, никогда душа на том свeтe не будет увeрена, что ласковые, родные души, окружившие ее, не ряженые демоны, — и вeчно, вeчно, вeчно душа будет пребывать в сомнeнии, ждать страшной, издeвательской перемeны в любимом лицe, наклонившемся к ней".

"Однако, несмотря на мое невeрие, я по природe своей не уныл и не зол. Когда я из Тарница вернулся в Берлин и произвел опись своего душевного имущества, я, как ребенок, обрадовался тому небольшому, но несомнeнному богатству, которое оказалось у меня, и почувствовал, что, обновленный, освeженный, освобожденный, вступаю, как говорится, в новую полосу жизни".

"Да, пустяк, шалость пера, но как вы удивитесь сейчас, когда скажу, что пошлятину эту я писал в муках, с ужасом и скрежетом зубовным, яростно облегчая себя и вмeстe с тeм сознавая, что никакое это не облегчение, а изысканное самоистязание, и что этим путем я ни от чего не освобожусь, а только пуще себя расстрою".

"Внезапно ночь стала рваться по швам, с улицы раздались заздравные крики, мы по-королевски вышли с бокалами на балкон, — над улицей взвивались, и бахнув, разражались цвeтными рыданиями ракеты, — и во всeх окнах, на всeх балконах, в клиньях и квадратах праздничного свeта, стояли люди, выкрикивали одни и тe же бессмысленно-радостные слова".

"Во-первых: эпиграф, но не к этой главe, а так, вообще: литература — это любовь к людям. Теперь продолжим".

"Воздух был дивный, летал шелковистый ивовый пух, вeчнозеленая листва прикидывалась обновленной, отливали смуглой краснотой обнаженные наполовину, атлетические торсы пробковых дубов".

"31 марта, ночью.
Увы, моя повeсть вырождается в дневник. Но ничего не подeлаешь: я уже не могу обойтись без писания. Дневник, правда, самая низкая форма литературы. Знатоки оцeнят это прелестное, будто бы многозначительное «ночью», — ах ты — «ночью», смотри какой, писал ночью, не спал, какой интересный и томный! Но все-таки я пишу это ночью".